22:46 ЖИВОЕ СЛОВО | |
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЕГОРА ДЕНИСОВИЧА... Отрывок из нового романа А.Леонидова "Мускат и Ладан" От редакции: Концовка у романа А.Леонидова «Мускат и ладан» достаточно простая и ожидаемая. По сюжету фермер Егор Сечень влюбляется в монашку соседнего монастыря Галину, и пытается соблазнить её, постепенно все более и более втягиваясь в монастырскую благотворительность. В итоге он истощает свои скудные сбережения, открыв для беженцев, укрывшихся в монастыре, убыточную лесопилку, снабжая монастырь продовольствием и т.п. Сечень идет навстречу своему концу, и его уже не смущает холодность монашки, ради которой все начиналось. Жизнь надоела ему, и все вокруг него совершается как бы по инерции. Чаще и чаще приходит к Сеченю мысль «вот дочитаю эту книгу и умру». Книга же – старая, описание жизни горилл в Африке, неизвестно зачем Сеченем подобранная и изучаемая вечерами. В этой обстановке фермер подходит к своему последнему дню, которым и завершается роман «Мускат и Ладан», отражающий дух и дыхание постсоветской эпохи… +++ ...Почему-то очень запали ему во взгляд, как соринка, эти зеленоватые и бурые помидоры, дозревавшие на потрескавшемся подоконнике, в лучах щедрого солнца бабьего лета. Вышел – а в глазах так и стоят томатные плоды, сорванные давно с куста, а все ещё пыжащиеся созреть, краснеющие между рамами с облупившейся краской, словно бы и сам Сечень, и все вокруг него были такими же помидорами…
Тяжело ему было смотреть на этих мужиков, которых привела с собой Галина. Недобрые были мужики, нехорошие, не побираться пришли – свое взять. А почему у него именно своё брать решили – про то никто не ведает, так уж карта легла, что на их пути в никуда он подвернулся на перроне предпоследней станции нежелезной дороги жизни… -Возьми, хозяин! Не пожалеешь! Мы люди тертые, бывалые, во всем годны… Можем по железу работать, по дереву… охранниками были… Или скажешь, к примеру, землю пахать – вспашем… -Некуда мне вас брать, братаны… - грустно улыбнулся Егор, отирая руки жухлой травой. – Много вас слишком, мужики… На пилораме вдвое больше нужного работает, и ещё вчетверо ждут, когда кто себе палец отмахнет, чтобы тут же на то место запрыгнуть… Нет работы… -У тебя да нет? – щерились мужики гнилыми зубами, неопрятными влажными ртами каторжников. – У Сеченя да нет? У кого же есть тогда? Ты один тут на всю округу хозяин, один с деньгами… -Не один я хозяин, не один я с деньгами… Один я принимаю на работу – это верно, но некуда пока, братаны… -Ну, а как бы вот к примеру огород тебе вспахать? – лез щербатый, центровой, видно, у этой обтреханной публики с инициативой. -Не надо мне огород копать… Четверо вон уже копают за бутылку… Да и то из доброты: нахрен он мне, огород этот, так, баловство, а тут бутылку отдай… -Бутылку, стало быть, пожалел? – прищурился Бывалый и в прищуре этом выглянули разом и Махно, и Разин, и Пугачев с Салаватом Юлаевым. Жутковато стало Сеченю, но откуда взять работу, если он и так уже человекам пятнадцати её просто за свой счет придумал? -Дело не в бутылке – примирительно сказал Сечень. – Работают люди. Не нужно больше людей… -Тебе, сволочь, людей не нужно? Хочешь, чтобы людей не было?! – всхлипнул вдруг мужичонко в рваной кепке явно с чужой головы, на размер больше его черепушки. Обидеться бы, да не обидно мужичонко сказал. Так плаксиво, что вот –вот разревется, платком слезы впору утирать, а не обижаться. -Нет у меня работы. – уперся Сечень – Идите откуда пришли… -Нелюдь ты… - осклабился так, что стали видны нечеловеческие клыки центровой у мужиков. – На пилораму грузчиками возьми… -Есть там грузчики! -Дом подмалевать-подкрасить? -Красили уже. Нечего там делать. Не нужно… -Так просто помоги. Дай людям хоть немного, жизни же нет никакой… -Мужики! – рассердился Сечень – Я вам кто? У меня что, станок печатный? Деньги печатаю? -Несправедливо, Сечень! Других на работу брал, знаем, и хуже нас брал, а нас шанса не даешь… -Те прежде пришли. Мне вам что – конкурсы тут устраивать, тендеры проводить?! -А хоть бы и конкурсы! Лучше нашего с лесопилкой никто не справится, дай задание, проверь… На Сеченя смотрели глаза. Глаза были одновременно молящие, пустые и ненавидящие. И мольбы была бездна и ненависти, и равнодушия, хотя, вроде бы, так и не бывает – а вот вышло. -Я, мужики, вам ещё раз говорю: идите, откуда пришли. Мир не без добрых людей. Помогут и вам. А у меня нечем вас кормить. И так уже развел богадельню – не успеваю карманы выворачивать… -Сволочь ты… Поверни жить чуток инком – ты бы тут стоял, а я бы на твоем месте… -Очень может быть. Но сейчас нет у меня работы. -Егор! – жалобно подняла на Сеченя глаза Галина – Но в монастыре тоже ничего не осталось… Люди прибывают, им ночевать больше негде, я их места новеньким отдала, и супа на них больше не хватит… -А меня спросить не подумала? – рассердился на монахиню Сечень. -Думала, на пилораму… Там же двое… Ты сам говорил, покалечило их… А этим – правда, правда, совсем некуда идти… Сечень мог бы, наверное, и в этот раз уступить неугомонной монашке, где десять тунеядцев сидят за столом, там и тринадцать уместятся. Но он пошел уже на принцип, уже уперся. В конце концов – кто тут хозяин? На чьи деньги открыта эта проклятая, убыточная пилорама, от которой вместо прибыли одни налоговые взыскания? Он христианин, он хотел помочь монастырю, хотел помочь этим сирым и убогим, что сволачиваются к монастырю, но есть же предел и его возможностям! Он и так уже на себя почти ничего не тратит – все деньги из личного кармана на этих бомжей спускает, а их все больше и больше. Как голуби на помойке, если станет кто крошить хлеб, слетаются грязной, неопрятной сизой тучей, и начитают толкаться у ног – так на скудную благотворительность Галины и Егора слетались отовсюду бродяги и обездоленные. Словно пожар в степи, неслась весть о приюте для бездомных и безработных. Люди ехали и шли, набивались в тупик, где кончалась железнодорожная ветка, и люди чего-то ждали: найма в батраки, на лесопилку Сеченя, водителем к Сеченю… Он не был жесток, этот Егор Сечень, но он не мог приютить всех. Его лимиты быстро истекли, кошелек заблестел лысиной внутренней поддевки. И Сечень решил, что изгонит этих трех новых прихлебателей, настоит на своем. -Не нужны мне люди! -Егор, как ты можешь такое говорить… -Не нужны! – повышая голос, закричал Сечень по хозяйски, по кулацки. – Когда надо кого – сам позову. А вы – проваливайте! Нет у меня найма. И не будет на этой неделе. Нет работы… -А не боишься, что мы тебя ночью с четырех углов подпалим?! – вдруг взвизгнул плаксивый мужичонка в чужой кепке. Так паршиво взвизгнул, что кроме него самого никто его смелости не испугался. -Попробуй! – вызверился Сечень и сделал шаг навстречу этой сволочи. – Не ты первый! Поймаю, на вилы подниму, тут я хозяин, искать тебя никто не будет! -Тут ты хозяин – вонял мужичонка в чужой кепке, и грязные слезные потоки текли по его бороздцеватому испитому лицу – А работы нет! Какой же ты хозяин, если работы нет… -Пошел вон отсюда! – кипел Сечень. -Другим, главно, есть, а нам нет! – бился в истерике мужичонка. – Подпалю! Своей рукой подпалю тебя, хозяин, побомжуешь ещё, как мы! Сечень его ударил. Неожиданно для себя, тем более неожиданно для Галины, выкатившей глаза и закрывшей рот ладонью от ужаса. Мужичонка был хлипким и легким, отлетел от удара и упал. -Вон! – прорычал Сечень, снова наступая, топая своими резиновыми бесформенными сапогами, роднившими его с этой непутевой публикой. – Вон пошли… -Другим так не говорил! – хищно ворковал центровой с его жестокими, стальными глазами вконец забубенного человека. -Другие раньше вас пришли! И хозяину не грубили! Центровой вдруг выхватил из кармана финский нож. Маленький ножик, сувенирный, явно где-то спертый, потому что не мастер был центровой, не из блатных – из мужиков. Галина истерически закричала и попыталась схватить его за руку выше локтя. Он оттолкнул монахиню, она отлетела, ударилась головой о плетень и заплакала. Сечень уже ничего не видел в ярости. Он вырвал из тына кол и ловким фехтовальным движением кольнул этим колом центрового по лицу. Мгновение – но что-то хрустнуло, сломалось в лице бродяги, обильно хлынула кровь, центровой закрылся руками, между пальцами вытекали венозно-бордовые кровяные ручейки, что-то хлюпало и всхлипывало. -Гад! Гад! – завизжал тенором кастрата мужичонка, уже потерявший чужую кепку, травленный, словно кислотой: под кепкой у него оказались пучки волос и выжженные пустыри кожи. – Так с нами? Так с людьми?! Мы к тебе за помощью шли, а ты убивать?! -Вы – не люди! – отрезал Сечень, сплевывая через губу. И повернулся, чтобы помочь Галине встать. Мужичонка без кепки схватил воткнутые в гряду огородные вилы и неумело, словно солдат-первогодок на первом занятии штыкового боя, вонзил их Сеченю в бок… Это случилось очень по-бытовому, лаконично и мгновенно. Был Сечень живой и драчливый – стал Сечень без перехода умирающим и оседающим. Вилы застряли в боку и торчали оттуда нелепым бивнем единорога. Кровь, ещё обильнее, чем у центрового этой ватаги убийц поневоле, сочилась по ржавым зубьям и черенку сельхозорудия… -Атас, пацаны! Линяем! Мокруха! – заорал первый из сообразивших новую диспозицию, молодой бомжик, весь разговор напряженно молчавший в стороне. Трудоустраивавшаяся публика вмиг, словно воробьи от ленивой городской кошки, сбрызнули в никуда, и у плетня остались только Галина, Сечень, да окровавленный кол из забора, валявшийся поперек тележной колеи… -Егор! Егор! – кричала Галина, прижимая к себе обмякающее тело – Не умирай! Не умирай! Я люблю тебя, слышишь! Я монашество оставлю, я с тобой буду, я твоя буду… Только не умирай… Егорушка, я донесу тебя, там больница, там помогут… Только ты держись… Перевязать бы… Бинты нужны… Сечень странным образом ощутил вместе со смертью огромное облегчение. Бессмысленная жизнь больше не станет мигать своими рассветами и закатами. Махачин и компания политиков не станут больше доставать со своими аферами и откатами. Ответственность за всех бомжей здешнего монастыря снимается с мертвого по умолчанию – никого кормить не нужно, даже себя. И Галина любит. Пока живой был, домогался, как мог, не любила, отшивала. Помер – на тебе, люблю, расстригусь из монастыря, твоя буду… Вот и пойми их, женщин, чего им нужно? Губы Егора быстро стали сизыми, бескровными, как у его бабушки аккурат перед кончиной. Вышло много крови, белел Егор, как парус одинокий, только не в тумане моря, а на вонючей навозной гряде. И не хотел он в больницу. Не только потому, что худенькой и хрупкой Галине не по плечу тащить на себе такого кабана. А ещё и потому, что нечего Сеченю на белом свете делать. Зачем? Кредиты «Россельхозбанка» воровать? Убыточные пилорамы ставить? Бомжей принимать на работу, а лишным отказывать в приеме? Ходить дураком и кощунником за монашкой, вожделея запретный плод? Жалко только, подумал Сечень, что я так и не дочитал книжку про жизнь горилл. Любимая пища горилл – дикий сельдерей. А я тоже попробовал сельдерей – в столовке регионального Заксобрания… Книжка 1969 года выпуска – английский автор, который вместо спекуляций занимался изучением жизни горилл в Африке. И ему тогда это было интересно. И читателем это тогда было интересно. А я – последний читатель этого чудика. Книжка осталась на моем полосатом диване в гостиной, раскрытая, корешком вверх, дочитанная до 268 страницы. Больше её никто читать не будет. Никто в мире так и не вообразит в своей фантазии те картины, которые описаны дальше 268 страницы книжки про жизнь горилл. Это была последняя мысль Егора Сеченя перед тем, как в его глазах померкло всё… | |
|
Всего комментариев: 0 | |